«Брызги шампанского» нашей юности

"Брызги шампанского" нашей юности...

Прошло еще немного времени, и зашелестело это слово «ностальгия». Душа у нас нараспашку, и она заболела, простудилась от ветра, перемен. А носталь­гия — как лекарство, если уж не вылечит оконча­тельно, то, во всяком случае, уведет от возникших проблем во временную даль, где было все проще, и проблем — никаких, и сомнений — никаких, и ника­ких тебе ненужных, нежелательных находок. Иди себе по прямой дорожке и не замечай, что она — в ухабах, не твое это дело. Она ведет в темный лес, а ты закрой глаза и представь, что перед тобой — рай­ский сад, в котором не соловей-разбойник, а птаха соловей.

Газеты немо кричали и наотмашь били статьями, роясь, по выражению гениального поэта, в «окаме­невшем дерьме» советского плюсквамперфекта; го­лубой экран, давно уже потерявший голубой цвет — цвет, кстати, безмятежного спокойствия, — стал контрастным, красное сменилось черным, но притя­жение к нему от этого только усилилось. Все заво­раживало волшебной силой открывшейся возмож­ности поговорить с правдой на «ты», и от нее уже не было спасения, а правда никогда не бывает одна, всегда ходит под руку с ложью, опираясь на нее всей своей немощью. Лозунг масс Древнего Рима «Хлеба и зрелищ!» в России зазвучал иначе: «Хлеба и правды!»
А ностальгия ждала своего часа, своих дней и даже лет. Слово это еще покоилось в тяжелых фо­лиантах словарей.

И ностальгия вышла на свет божий именно тог­да, когда стала необходимостью, точно почувствовав свое «время Х».

Ракеты восьмидесятых, девяностых, и двухтысячных врезались в толщу тридца­тых годов, стиснутую каменными подвалами Лубянки и в то же время прикрытую белыми халатами продавцов в «Елисеевском», которые должны были свидетельствовать благосостояние всего народонасе­ления одной шестой части планеты. Стрекотали ка­меры — для истории, на черно-белой пленке угады­валась красная икра в неизмеримых количествах; колбаса самых разных калибров, как биты в попу­лярных в довоенные годы городках, покоилась на прилавках, ее штабеля таяли и вновь пополнялись, являя собою образец микояновского благополучия.

А на прилавках винных отделов среди бутылок хе­реса, мадеры и невостребованной водки (ведь не пьет счастливый человек!) красовались пузатые «гу­сыни» «Советского шампанского» («гусынями» заал-коголенный народ спустя сорок лет нарек эти же вместилища, но уже с надписью «Кавказ»). А шам­панское было для простого люда в тридцатых новин­кой, его когда-то пили еще не забытые господа, оно пенилось, искрилось, и нежные брызги его летели в лицо из бокалов, а то и просто граненых стаканов.

И вскоре «брызги шампанского» превратились в танго и осели на самой популярной, пожалуй, плас­тинке того времени. Ее привезли откуда-то с Запа­да, и никто не знал, как именно она к нам попала. В СССР пластинку переписали вполне официально, правда, по западным меркам это называлось «пират­ством», разрешения ни у кого не спрашивали. Плас­тинка стала реликвией в домах, где хранилась другая реликвия, более основательная, — патефон, его крутили на вечеринках и семейных торжествах. И когда игла в мембране касалась первого желобка диска - вступал без всяких предисловий аккордеон, предлагая гостям выйти из-за стола, встать парами и, целомудренно прижавшись друг к другу, плыть по убаюкивающим волнам танго, и этот обособленный мирок в коммуналке становился на несколько минут вожделенной танцплощадкой.

И тогда же к вылетающим из патефона музы­кальным «брызгам» присоединялись мелодии друго­го свойства, и вместе они составляли ароматный бу­кет, ,в котором можно найти цветы на все вкусы. Из Европы были завезены танго «Дождь идет», «Цы­ган», забирающие душу такой печалью, что, каза­лось, «склеены» были из осколков разбитой хрус­тальной вазы, именуемой любовью.

Но в привечаемые довоенные времена одним лишь танго не ограничилась ностальгическая атака из двухтысячных. Вдруг всплыли песни, которым уготовано было место на глубоком илистом дне Леты. Когда-то они были не просто заметны, их ис­тово любили, и не только потому, что сами по себе были хороши эти песни. Они отличались от тех, где любовь была безоблачной, а влюбленные и не по-мышляли о расставании, «Вам возвращая ваш порт­рет, я о любви вас не молю, в моем письме упрека нет, я вас по-прежнему люблю», — обволакивал слу шателя всегда тоскующий, с мягчайшими, редкими на эстраде обертонами тенор Георгия Виноградова, Он же пел и другую песню, обращенную к женщп не; женщина звалась «Счастье мое», но исполнение Виноградова словно бы ставило под сомнение  воротность этого счастья.

Георгий Виноградов же пел еще долго и после вой­ны, сначала был ведущим солистом Краснознамен­ного александровского ансамбля, но чем-то подпор­тил себе певческую карьеру— то ли неучтиво обо­шелся с одним из наших видных дипломатов на бан­кете после одного из концертов, то ли так же неуч­тиво высказался о КГБ, истину сегодня найти труд­но; пел он потом только на радио. О его «грехах» можно и нужно забыть, а вот голос его забыть не­возможно.

Годы тридцатые были покорены решительной атакой ностальгии без всякого сопротивления, они сдавались, выбрасывая флаг, однако не белый, а красный. С серпом и молотом в верхнем углу. Дру­гого флага и быть не могло.
И уже в ход пошли и марши с красноармейской выправкой. «Если завтра война, если завтра в по­ход» или «Красная Армия всех сильней» (когда-то было и так) были все же Отброшены, не поддавались ностальгии, однако по дороге к «нашим временам» зашагали песни-марши, которые наизусть знает брусчатка Красной площади. «Утро красит нежным цветом стены Древнего Кремля» — а в Кремле, со­гласно песне, не Горбачев, Ельцин, Путин и Медведев бодрствует в ранний час, а Сталин. Его нет в песне, но он все же незримо присутствует; в таких песнях не бывает иначе... «Москва майская», «Марш энтузиастов» («Здрав­ствуй, страна героев, страна мечтателей, страна уче­ных-..»), «Марш веселых ребят» («Легко на сердце от песни веселой...») — самые советские из всех совет­ских песен, самые любимые из всех любимых, они глубоко вселились в души каждого москвича, от­правляющегося на Красную площадь вместе с длиннющими, тянущимися по всей улице Горького и всем прочим улицам, упирающимися в Манежную колоннами с .шарами, бумажными цветами, а глав-ное— с портретами «вождей» числом с десяток.

И «основным» портретом — «отца всех народов», чело­века во френче, смотрящего на колонны добрыми глазами, как и подобает мудрому из мудрых. А пой­ти было необходимо не только для того, чтобы про­демонстрировать свое единство и солидарность с жаждущим поддержки, забитым трудовым людом планеты, а с тем чтобы глазами отыскать его на тем­но-коричневой трибуне Мавзолея, крикнуть «ура!» в ответ на громовой голос, ухавший над площадью: «Великому Сталину— слава!» А он, великий скром­ник, будто и не замечал этих слов.

И в сороковых, уже не роковых, а победных, и в пятидесятых, и дальше эти песни оставались жить, но уже сильно постаревший москвич не старался отыскать глазами на трибуне Мавзолея ни одного из новоявленных вождей, кому доставался руль тихо сползавшей в кювет державы, и шел мимо в «крас­ные» дни уже не в охотку, а по воле тех, кого с лег­кой руки Штирлица стали называть «партайгенос-се»; плелся, норовя отделиться от колонны, чтобы прильнуть в ближайшем подъезде к горлу бутылки с дешевеньким портвейном.
И песни стали тускнеть, их на глазах приспособили к фальшиво-громогласным донесениям об исторических победах в стране невероятно развитой» социализма. Фальшь была песням противопоказана.

Они звучали искренне в годы, когда появились, и Песни эти с годами угасли, но вспыхнули вновь.. возглавив песенный список, предъявленный  ностальгией. И не у стен древнего Кремля они зашумели.

Без песен, «ура» не кричали. Песни же вернулись как символ времени, которое, вопреки логике, каза­лось удивительно светлым, времени, когда побеж­денный народ стоял перед своим властелином на коленях и до хрипоты пел ему аллилуйю. Человека еще понять можно, понять массы — трудно, если воз­можно вообще...

Я убежден — ностальгию в наши дни роди­ла песня. Именно она бросила первый камешек в мутную водицу нашего времени, и круги не замед­лили расползтись по воде. Мы стали зорче всматри­ваться в прошлое, поняли, что утрачено многое из наработанного двумя предыдущими веками, что сго­ряча предано анафеме и то лучшее, что оставила наша горемычная эпоха. И вот, с благословения ма­дам Ностальгии — бабушки с непременным носо­вым платочком, который она то и дело прикладыва­ет к глазам, вытирая слезы умиления от встречи со старыми друзьями — ведь ровно полвека не виде­лись! — появилось еще одно, знакомое, но хорошо забытое слово «ретро». Оно прижилось и расцвело. Мы давно не обращали на него внимания, его вытес­нили из нашего обихода правила игры в светлое бу­дущее, где не должно быть места прошлому. Появи­лись канотье, старинная мебель стала вдруг рарите­том, который разыскивался в комиссионных магази­нах, на каналах множественного ныне телевидения стали вдруг покорять нас своей чистотой старые фильмы. Ретро имеет одну особенность: оно — жи­вое отражение ушедшей эпохи.

Самые достойные

И опять впереди соловьем залетным понеслась песня. Именно она и повлекла нас в мир ретро. Ностальгия выбрала из сотен песен — в тридца­тых счет на тысячи не шел — самые достойные, ее вкусу можно позавидовать, Выбрала и прикрепила к ним нечто вроде охранной грамоты: «Не трогать! Поощряется государством!» Конечно, государству не до песен. Его дело — налоги. А вот песня — она все - равно остается с человеком. Теперь — так.

И они посыпались, ретро-песни. Да еще какие — настоящие шлягеры. Одни мы и не забывали, нет- нет да и промурлычем при случае. Другие слушали и думали: как же так? Где мы раньше были?
Спасибо, песня, что ты умеешь долго жить!
Перефразируя классику, опустимся перед песней на колени. И вспомним, поднимаясь с колен, что в тридцатых годах на эстрадные подмостки поднялись те, кто обеспечил ей не только безбедное существо­вание, но и долгие годы жизни. Память человечес­кая — этот великолепный фильтр в искусстве — вме­стила имена певцов и названия песен, спаяв одно с другим. Вместе они шагнули в следующее десятиле­тие, затем — еще в три, где были с благодарностью приняты новыми поколениями, и несли, оберегая от чужих рук, свои песни, а каждую из них— без пре­увеличения каждую! — можно причислить к лику «священных».

Пустых песен быть не могло, исполни­тели точно знали, где находится тот колодец, из ко­торого можно черпать свежую и вкусную влагу.
Большое искусство никогда не остается незаме­ченным. У больших талантов — армии поклонников, Именно они и завоевывают им славу. А она, как дав­но замечено, штука неблагодарная, Сталин как-то цинично заметил: «Есть человек— есть проблемы, нет человека — нет проблем». Вот так же и со сла­вой. Когда нет человека, она стихает, переходит к другим претендентам на ее руку, бывшие фанаты прославляют уже другого кумира - что поделаешь, жить надо дальше, а без почитания жизнь, становит­ся скучной...
Бог с ней, со славой, главное — чтобы не пришло забвение. А это тоже свойство человеческой памяти.

Генералы песни

У Концертного зала «Россия» в Китай-городе, са­мого престижного ныне эстрадного зала Москвы, сменившего на этом посту Колонный, выложена из плит Аллея звезд; «Звездность» ныне в почете, осо­бенно в кино и на эстраде, «театральная звезда» по­чему-то не звучит, а вот «кинозвезда» или «эстрад­ная звезда» — это привлекает сразу, заостряет вни­мание, хотя заезженный ярлычок «звезда» слишком уж примелькался. И все же есть памятная Аллея звезд, по которой можно пройтись, остановиться у каждой из мраморных плит, аккуратно уложенных в ряд.
И прочесть;

• Леонид Утесов
• Клавдия Шульженко
• Вадим Козин

Сегодня уже много плит с именами, но эти были первыми. С них и начинается аллея. Звезды, как из­вестно, бывают разной величины, есть покрупнее, есть помельче, и свет у них разный. Вот так и на эс­траде, увеличенной сегодня телеэкраном.
Крупных звезд на кем-то превосходно придуман­ной аллее — немного. Первые три — самые круп­ные. А ведь настанут времена, когда на плитах бу­дут выбиты имена, ну, скажем, Лады Денс или Влада Сташевского — секс-символов свалившейся нам на голову «попсы». Или всей целиком «Полиции нравов». Тоже ведь звездочки, но на лейтенантских погонах. А генералы — Утесов, Шульженко, Козин. Не просто имена — легенды. И может быть, их стоит отнести к самому высшему комсоставу эстра­ды — маршальскому. Козина, кстати, еще до войны назвали «генералиссимусом песни». Если правитель­ство не торопится присвоить звание, народ на него не поскупится.

У первых двоих были счастливые судьбы. Правда, не без полагающихся для судеб превратностей. Фотоаппарат Утесова — награда за фильм «Веселые ребята» вместо ордена или звания, какими были об­ласканы другие участники фильма, — вызвал недо­умение чуть ли не всей страны и немой вопрос са­мого актера: за что? Версий здесь немало, сам Уте­сов делал вид, что доволен и фотоаппаратом, согла­суясь с пословицей об овце и клоке шерсти. А одна из версий упиралась в сплетню, дошедшую до влас­тей предержащих: якобы Утесов вместе с семьей со­бирается бежать из СССР в Турцию. Черное море переплывут беглецы... на автомобильных шинах. Не­лепость? Безусловно. Но чиновники поверили. Зна­чит, хотели поверить.

Фотоаппарат Утесова — награда за фильм «Веселые ребята» вместо ордена или звания, какими были об­ласканы другие участники фильма, — вызвал недо­умение чуть ли не всей страны и немой вопрос са­мого актера: за что? 

А Шульженко? Неожиданный провал в Москве на первом эстрадном конкурсе — провал певицы, которую обожал любимый ею Ленинград. Человеч­ный мир ее песен, который никак не вписывался в общепринятый стандарт, утвержденный в Кремле, — разве не пытались его расширить до героического? Певица, неслыханно популярная в стране после вой­ны, звание народной артистки СССР получила лишь в шестьдесят пять.

Третий же, брошенный в середине сороковых на «магаданский ветерок». — «трагический тенор эпо­хи», как назвала Козина одна из московских га­зет, — так никогда и не ступил на Большую землю.
Сходства в их судьбах нет. Сходства в песнях -тоже. У каждого был свой голос в песне, своя непо­вторимость. Да иначе и невозможно. Ни один насто­ящий художник не позволит себе копировать полотно другого великого художника.
Так и в песне. Шедевры Утесова и Шульженко принадлежат только им, и никто не подаст их, как они. Хотя не исключено, что кто-то, взявши, предположим, за песню «Одессит Мишка» или «Па­роход» или шульженковские «Руки», споет их иначе и даже тронет наши сердца, но мы-то будем сравни­вать с оригиналом, а он оставляет в памяти неизгла­димый след.
Это бывает только в том случае, если исполни­тель накладывает на песню «табу» не своей волей, а своим творчеством.

Но вот песни Козина...

Их поют сегодня, а начали петь в конце восьми­десятых. Они не были слышны много лет, звучали разве что в домах, где сохранились старые козинские пластинки, новые же не выпускались — на имя Козина был наложен запрет. Молва причислила его чуть ли не к врагам народа. Время было такое: раз сидит — значит, враг. А он не был врагом, он был и оставался любимцем народа, до войны за его плас­тинками выстраивались длинные очереди в Москве на Кузнецком и в Ленинграде на Невском, а тира­жи пластинок были выше, чем у Лемешева и Утесо­ва. Залы, где он выступал, осаждались несчастными любителями козинского «эстрадного» бельканто, не сумевшими достать билет. А на концертах первые ряды напоминали меховой и ювелирный магазины: там сидел московский чиновный истеблишмент, вер­нее, жены из истеблишмента.

Концерты ушли в историю, а Козин — в холод­ный барак Магаданлага.

И вдруг, через сорок лет, запрет сняли. И пошли пластинки. Цены на них росли, как доллар на валют­ной бирже. Однако спрос был высок, и песни Кози­на зазвучали по радио, по ТВ. Но — не только в его исполнении. Их запели многие известные певцы во главе с Кобзоном.
«Когда простым и нежным взором ласкаешь ты меня, мой друг...» - его знаменитая «Дружба». «Осень, прозрачное утро, небо как будто в тума­не...» — его знаменитая «Осень», «Сияла ночь, в окно врывались гроздья белые, цвела черемуха, но как цвела она...» — его знаменитое «Забытое танго». Козин возвращался.

Магадан

Шла съемка в теплой обшарпанной квартирке с зачерненной от копоти кухней, с туалетом, в котором почему-то не было двери, с узенькой прихожей, заставленной не­крашеными стеллажами с какой-то картотекой поли­клинического вида. Одна комнатка, тоже уменьшен­ная стеллажами с книгами в потрепанных перепле­тах и с круглым столом, накрытым клеенкой с боль­шой дырой (похоже, прожжена утюгом); старый магнитофон, заваленный катушками с пленкой, пи-. анино, а на нем фотокарточки нескольких кошек с бантиками — а две живые, без бантиков, забились под аккуратно прибранную кровать, когда вносили съемочную аппаратуру.
Хозяином квартирки был Вадим Алексеевич Ко­зин, человек с громким именем и громким прошлым. Он-то и снимался, сидя за столом в потертом пид­жачке, который обвис на старческих плечах, под пиджачком была застиранная клетчатая рубашка. Снимался Козин для московской телепередачи — первой по его появлении после сорокалетнего отлу­чения.

Теперь он превра­тился в ядовитого, неряшливого старичка со все еще карими цыганскими глазами...
Да, были Лемешев, Козловский, Печковский, но это были оперные певцы, и не пели они песни так, как умел Козин.
...Перерыв. Погас маленький, слепящий прямо­угольник осветительного прибора на тонкой ножке штатива. Комната сразу погрузилась в полумрак, Две огромные кошки вылезли из-под кровати и уселись на стуле, пяля  четыре испуганных глаза.
— Спасибо... Меня, кажется, припекло.— Козин положил ладонь на макушку. — Даже одурел. Вот сижу и думаю, а куда делась моя бриллиантовая звездочка, — он дотронулся до лацкана пиджака, -а ее-то отобрали при аресте.
(Была у Козина такая звездочка, подарок какого то богатого негоцианта из Америки. Звездочка о пяти каратах, и во время концерта на нее специально наставляли осветительный «пистолет», чтобы бриллиант сверкал, переливаясь синим огнем.)

Комната постепенно остывала. Козин уже при­шел в себя, улыбнулся: — Это вы меня до завтра мучить будете? — Не будем, Вадим Алексеевич. Снимем еще один кусок. Поговорим о вашем взгляде на эстраду сегодня. Кто вам запомнился? Козин помолчал и вдруг сказал— раздраженно — Я вам вот что скажу, молодой человек. Я вот телевизор давно смотрю, слава богу, работает он у меня исправно. И много кого видел. Но — не запо­мнил. Кобзона запомнил, он хорошо поет. А вот то, что он мое «Забытое танго» взял, — напрасно, Это моя вещь. Вы послушайте, как я его пою. Вот так и надо петь. У меня на пластинке есть — американцы в пятьдесят шестом выпустили.

Кобзона запомнил, он хорошо поет. А вот то, что он мое «Забытое танго» взял, — напрасно, Это моя вещь. Вы послушайте, как я его пою. Вот так и надо петь. У меня на пластинке есть — американцы в пятьдесят шестом выпустили.

Кто еще на примете, Вадим Алексеевич? Он снова замолчал, видимо собираясь с мыслями . Он не уходил от разговора, но продолжил его вяло Козин почти не называл имен. Говорил только о Гу­ляеве, Зыкиной, Пугачевой — они нравились ему. Еще Лещенко — он был на гастролях в Магадане, снялся вместе с Козиным, старику это польстило. И вдруг Козин оживился. — Кто еще... А вот еще есть такая певица ,,черненькая... Майя... — Кристалинская? — Да, Кристалинская. Что-то редко вижу.  В восемьдесят четыре года такие раскопки делать не-просто, память иной раз напоминает стену, о кото­рую можно расшибить лоб. — Майя вот.., Так в мои годы никто не пел у нас. Голос у нее небольшой, большой-то зачем на эстра­де? Если его Бог дал, умей не орать, а петь. У Майи всегда песня... теплая. И голос— теплый. Только скромница она большая, по глазам видно. Напорис­тей надо.— И, подумав, вдруг не согласился с со­бой: — А может, ей и не надо...

Магадан 1987 - последняя съемка Вадима Козина. Фрагмент из фильма "Два Голоса"

Вот такой разговор состоялся в Магадане в де­кабре 1987 года. А передачу сняли, она называлась «Два порт­рета на звуковой дорожке» и часто крутилась под «охи» и «ахи» всех, кто помнил Вадима Алексеевича Козина молодым, процветающим и самоуверенным. Магаданский Козин их тоже устраивал — все же он был их любовью, а каждый из нас прекрасно пони­мает и что такое время, и что за старость нельзя казнить, нужно только миловать. А вот за что советская власть так сурово обошлась с певцом, толком никто понять не мог. И, несмотря на давно уже размотавшийся клубок сплетен и догадок, никто не может понять и до сих пор.

Photo © iStockphoto.com © Fotolia.com
Photo: wikipedia.org

Посетите и поделитесь Вашими мыслями на форуме

Понравилось?
Подпишитесь на обновление через Е-Майл:
и Вы будете получать самые актуальные статьи
в момент их публикации.

(1 оценок, в среднем: 5,00 из 5)

 Loading ...